Борис Афанасьев

Дорогами Алтая.

1947 год был знаменательным, знаковым, как сейчас выражаются, годом в моей жизни: приказом по Алтайской комплексной геологической экспедиции летом этого года я, 15-летний юноша, был принят на работу учеником-лаборантом (до сих пор храню справку о работе в экспедиции, подписанную ее начальником, известным сибирским геологом Владимиром Петровичем Старковым). По существу, началась моя геологическая деятельность, вначале эпизодическая – во время школьных каникул и летних студенческих производственных практик, а с 1954 года, после окончания геолого-разведочного факультета Томского Политеха, - уже постоянная.

1947 год был одним из самых трудных послевоенных… Особенно нелегкой была жизнь в городе. Поэтому мой отец, геолог Михаил Николаевич Афанасьев, получив назначение в Алтайскую геологическую экспедицию на должность начальника партии, увез на Алтай из Томска и всю нашу семью, состоящую из пяти человек: сам отец, мать, я, сестра и брат. (Кстати, это была уже вторая наша поездка на Алтай, первая была в 1934 году).

Экспедиция базировалась в поселке Малый Бащелак* и занималась поисками и разведкой монацитовых россыпей.

Как известно, этот минерал представляет промышленный интерес как источник редких земель и тория. Работы носили «закрытый» характер, и слово «монацит» вслух не произносилось и не писалось – вместо него употреблялось условное название «наш минерал». Но так поступали только геологи: они на этот счет давали соответствующую подписку. Местное же население, от мала до велика, называли минерал его настоящим именем. Подобные парадоксы в те годы не были редкостью.

Насколько мне помнится, в мои служебные обязанности входила работа по разделению шлихов (с помощью электромагнита) на магнитную и немагнитную фракции. Я и сейчас отчетливо представляю зерна монацита в шлихах – красноватого цвета с жирным блеском. Этот минерал казался мне каким-то особенным, необыкновенным, чему, наверное, в немалой степени способствовала атмосфера секретности вокруг него. Хорошо помню также станки типа Эмпайр, с помощью которых разбуривалась монацитовая залежь.

В Бащелаке мы снимали половину небольшого дома у местных жителей Коноваловых.

С хозяином дома – дядей Васей Коноваловым и его семьей у нас сложились довольно добрые отношения, а лично у меня, можно сказать, даже дружеские. Дядя Вася работал возчиком в колхозе и часто брал меня с собой в лес, куда он ездил по разным хозяйственным нуждам – то за сеном, то за дровами…

Довольно часто пешком отправлялись мы в лес вдвоем, с мамой, Еленой Игнатьевной. Места здесь – ягодные и особенно мне запомнились походы в лес за лесной малиной. Мама – опытный ягодник, родилась и росла в Хакасии, в селе Абазе, в таежном краю. От природы она человек трудолюбивый, выносливый, настойчивый. У нее правило: если уж пошла за ягодой, то, во что бы то ни стало, должна набрать полную корзину. Ягодники (не только таежники, но и дачники) хорошо знают, как нелегко этого добиться, особенно собирая малину: она постоянно оседает под собственной тяжестью, и, кажется, корзина никогда и не наполнится. Иногда мы уходили в лес на весь день, но еды с собой не брали, обходились горбушкой хлеба. Хлеб с малиной, прохладная вода из ручья – великолепная закуска для ягодника.

…Отработал я в экспедиции ровно два месяца, как говорят, день-в-день: предстояла учеба в школе – девятый класс. Благодаря геологической профессии отца у меня сложилась довольно богатая «школьная география»: город Томск, поселок Улень в Хакассии, поселок Кундат в Мариинской тайге, снова – Томск, и вот теперь районный центр Чарыш на Алтае (в Малом Бащелаке десятилетки, к сожалению, не было).

Поздней осенью, с оказией, уехал в Чарыш, где родители сняли для меня угол в доме председателя крайпотребсоюза Агапова (должен сделать оговорку: называя фамилии, имена, я, наверное, допускаю неизбежные неточности и даже ошибки: с тех пор прошло ведь более полувека). Жили Агаповы вдвоем: он и жена-домохозяйка (к сожалению, не помню их имен), а их единственный сын учился в Томском университете, на историко-филологическом факультете. Позднее, когда мы возвращались в Томск, я отвез и передал ему от родителей посылочку с домашними припасами (жил он в общежитии ТГУ напротив главпочтамта).

У Агаповых был небольшой добротный домик, во дворе – баня, стайка, другие надворные постройки. Большая комната – горница одновременно была спальней хозяев, другая, поменьше – прихожая, она же – кухня и столовая. В этой комнате-кухне, в ее правом углу у окна, рядом со столом стояла моя кровать. После ужина, за этим кухонным столом я и готовил уроки, иногда «компанию» мне составлял сам хозяин, который вечером конспектировал краткий курс истории ВКП (б). Относился он к своей работе исключительно серьезно, по многу раз «про себя», иногда полушепотом перечитывал очередной раздел курса, слова писал медленно, старательно выводя каждую букву, поэтому засиживался нередко далеко за полночь. Тем не менее, работа продвигалась медленно и казалась нескончаемой. Работали при свете керосиновой лампы. Помню, что именно здесь, на кухне узнали мы о денежной реформе 1947 года – эту весть принес нам широко распространенный в те годы репродуктор – тарелка.

Здесь же, на кухне, спустя несколько дней соседи Агаповых рассказывали, как в одну из отдаленных деревень, где радио и в помине не было, поздней ночью сразу после сообщения о реформе приехали разбитные горожане и скупили на старые уже деньги практически все, что было в небогатом сельском магазинчике, в том числе (рассказ об этом я особенно хорошо запомнил) большую партию детских кукол, которую завезли сюда накануне реформы. Подобных случаев было немало, и слухи о них обрастали по мере распространения всякими, порой невероятными подробностями.

К сожалению, школу в Чарыше, учителей и одноклассников, помню довольно смутно – память сохранила лишь несколько фамилий и имен: ведь учился я здесь всего одну зиму, и то не до конца учебного года, к тому же надо иметь в виду, что на праздники, каникулы, иногда и в обычные дни при нечаянной оказии, стремился уехать домой в Малый Бащелак, и, по возможности, старался задержаться здесь подольше, благо тому очень часто способствовали и объективные обстоятельства: то непогода, то отсутствие оказии, то еще что-нибудь…

Тем не менее, помню Бурыкина Лемара (он был классом старше), Коломина Геннадия (после школы, как и я, он закончил Томский Политех, только я – геологоразведочный факультет, а он – горный; мы в Томске изредка виделись в нашем институтском городке). Одна из одноклассниц была моей ближайшей соседкой, и мы изредка после школы заходили к ней домой и вместе готовили уроки; помнится, я помогал ей по математике (к сожалению, имя ее я не помню).

Чарышская школа запомнилась мне атмосферой какой-то особой доброжелательности. Меня, как новичка, встретили весьма дружелюбно. Здесь, в декабре 1947 г., меня приняли в комсомол, а комсомольский билет вручали в Чарышском райкоме ВЛКСМ. Это было довольно важным событием в моей жизни, во всяком случае, я воспринимал его именно так.

Уровень обучения в Чарышской школе был достаточно высоким: позднее, вернувшись в Томск, я успешно, без каких-либо проблем, продолжал учебу в 9-й мужской средней школе г. Томска – одной из образцовых школ города той поры.

Но, вернемся в Чарыш.

Помню, зимой вдруг заскучал по дому и в ближайший же выходной отправился пешком (к сожалению, никакой оказии не «подвернулось») в Малый Бащелак. Такой самостоятельный одиночный маршрут в двадцать пять километров я (мне только что исполнилось шестнадцать) совершал впервые в своей жизни.

Сразу скажу, что маршрут этот оказался далеко не из легких. Начальная часть пути от Чарыша – полустепная. А что такое зимняя степная дорога, по которой лишь изредка пройдет небольшой обоз или отдельная подвода? Поземка тут же заметает санный след, и спустя непродолжительное время дорога обозначается лишь косвенными признаками – надломленным кустом, примерзшими к насту кусками конского помета да клочками оброненного с подвод сена, а когда и этих примет нет – угадывается почти интуитивно. И тогда самое страшное для путника – сбиться с дороги, потерять, упустить спасительный санный след. Несколько раз я был близок к этому: казалось, уже совсем терял дорогу, но тут же каким-то чудом вновь выходил на нее. Иногда, на какое-то мгновенье, ситуация казалась совершенно безнадежной, и тогда меня охватывало состояние тревоги. Спустя какое-то время, в довершение ко всему, началась пурга, к счастью небольшая, однако вполне достаточная, чтобы вконец закрутить и сбить с дороги одинокого путника.

Была пройдена значительная часть пути, когда я, уже изрядно уставший, увидел справа от дороги одинокую кошару. Дымок из трубы избушки оказал на меня столь притягательное воздействие, что я, долго не раздумывая, решил попытаться хоть немного передохнуть в тепле.

Хозяева, старик со старухой – коренные алтайцы, у каждого во рту – трубка с длинным чубуком, встретили меня гостеприимно, обогрели, напоили традиционным кирпичным чаем, а на дорогу сунули в карман плитку жмыха. Нужно ли говорить о тех чувствах благодарности, которые я испытывал тогда к этим приветливым, добросердечным старикам.

Последняя, завершающая часть пути до Бащелака была полегче: дорога все больше углублялась в горно-таежную зону, ветер в лесу был слабее и уже не так пронизывал мое тело, санная колея обозначилась более четко, появилась уверенность в себе. А ощущение близости родного дома прибавляло сил и повышало настроение. Я понял, что мой первый в жизни серьезный маршрут – состоялся.

…Надо ли говорить, что такой «внеплановый» визит домой был для родителей и всей нашей семьи полнейшей неожиданностью.

На следующий день мама приготовила на обед большого домашнего гуся в чугунной жаровне – наше самое деликатесное семейное блюдо той далекой «алтайской» поры. Тут надо пояснить, что мама немного шила на заказ (приходилось «крутиться»: семья – пять человек), а за шитье местные жители рассчитывались продуктами – кто гусем, кто медом, кто мукой… Благодаря этому маминому приработку и разнообразился наш небогатый в целом рацион того трудного послевоенного времени. Слово «Алтай» и сегодня будит во мне воспоминания не только о великолепной природе, но и о не менее великолепных природных дарах этого удивительного края (память, как известно, избирательна, и, к счастью, дольше хранит хорошие, теплые, приятные воспоминания). Я и до сих пор стараюсь покупать муку и мед – непременно, алтайские.

…Ранней весной, где-то в начале марта 1948 года мы уезжали с Алтая. Эта наша обратная дорога вместила в себя многое: от созерцания неповторимой алтайской экзотики до неимоверно трудных дорожных испытаний.

Запомнилось, например, как на берегу красавицы-реки Катуни мы встретили обильные заросли колючей дикой облепихи с прекрасно сохранившейся прошлогодней ягодой, желто-золотистого цвета, крупной, исключительно сочной и какой-то уж особенно вкусной.

Был тот «переходный» период года, когда трудно выбрать для путешествия подходящую одежду, обувь и, самое главное, вид транспорта. Ехали мы санным обозом, хотя, как оказалось, на отдельных участках дороги это уже было связано с определенным риском.

Случилось то, чего мы больше всего опасались: при переезде через одну из речек весенний, уже непрочный, лед не выдержал и сани, в которых ехала мама, неожиданно провалились в воду. Ее ноги, обутые в валенки, моментально промокли насквозь и почти на глазах стали покрываться ледяной коркой. Как назло, близко не оказалось никакого жилья. Снять валенки с ног тоже не удавалось – они набухли, промерзли и как колодки прочно сидели на ногах. Выход был один – как можно быстрее добираться до ближайшего жилья. Попытались поехать побыстрее, не получилось: лошади уже изрядно устали. …Лишь поздно вечером постучались мы в самую крайнюю избушку первой встретившейся по дороге деревеньки. На всю жизнь сохранилась в памяти эта крытая соломой избушка; очень молодые, почти юные, и очень милые, симпатичные хозяева; люлька с их первенцем, подвешенная к крюку на потолке в центре избы; цветастая ситцевая занавеска, закрывающая лежанку русской печи; свет керосиновой лампы, запах свежеиспеченного домашнего хлеба; тепло и какой-то особый, неповторимый домашний уют. Все это вызывало ассоциации с цветными иллюстрациями к популярным русским народным сказкам. После столь трудной дороги все это и на самом деле было для нас настоящей сказкой. С каким аппетитом ели мы вареную картошку из чугунка, пили горячий ароматный чай, заваренный на травах со свежим хлебом и медом. А самое главное – появилась надежда, что у мамы все благополучно обойдется с ногами. Надежда эта, к нашему счастью, оправдалась (выручил мамин организм, закаленный выпавшими на ее долю многочисленными суровыми жизненными испытаниями).

Потом был Бийск, железная дорога, возвращение в Томск, и для меня – завершение учебного года в 9-й мужской средней школе города Томска.

Сегодня у меня за плечами полувековой геологический стаж, многочисленные экспедиции и командировки в различные уголки Центральной Сибири и далеко за ее пределы. Но до конца жизни сохранятся в памяти мой первый скромный опыт работы в геологической экспедиции и теплые ностальгические воспоминания о земле алтайской, ее великолепной и неповторимой природе и очень приветливых людях.

…Долгие годы об Алтае, о Бащелаке напоминал мне стоящий на моем письменном столе крупный кристалл дымчатого кварца, найденный отцом в 1947 году в рассыпи ключа Кривого – притока реки Бащелак. Несколько лет тому назад этот кристалл мы передали в дар Музею Геологии Центральной Сибири в городе Красноярске…

* Согласно Сибирской Советской Энциклопедии (1929г.): Бащелак Малый – село Бийского округа на р. Бащелаке; основано в 1825; от окружного центра и от ж.д. станции Бийск 182 км. Жителей 2452. Горный район, смешанно-хвойные леса. Земледелие, скотоводство. Развито пчеловодство. Извоз, ягодный промысел, охота. Полезные ископаемые: яшма (по р.Коргон). Пути сообщения: Бащелакский тракт.